— Ты помнишь, когда это было?

— Двадцать третьего октября. — Яков потянулся к бутылке и стал выплескивать в кружку остатки водки.

4

Двадцать третьего октября 1941 года передовые части 46-го немецкого моторизованного корпуса ворвались в подмосковный поселок Дорохово. Утром рота автоматчиков на мотоциклах со снятыми глушителями попыталась с ходу преодолеть оборонительный рубеж на Можайском шоссе, но была встречена ружейно-пулеметмым огнем и гранатами. После этого вперед двинулись танки. Но и на этот раз пройти не удалось. Ожесточенный бой длился еще несколько часов после того, как снялся с позиции последний арьергардный батальон.

В полдень на западной окраине поселка и дальше на опушке леса еще догорали танки с закопченными крестами на бортах, хотя уже не слышалось ни одного выстрела. Хмурое небо висело низко над пустыми полями, а еще ниже, у самой дороги, вдоль развороченных взрывами окопов колыхалось едкое облако тротилового дыма. В тот год холода наступили рано. Еще не облетели березы, а сверху уже сыпалась снежная крупа и морозный воздух нещадно студил землю. Временами над неподвижными башнями танков всплескивало тусклое пламя и слышался треск горевшей краски. Бой закончился.

Этот небольшой рубеж на перекрестке дорог представлял собой картину, полную трагизма и величия. В сплошном лабиринте воронок, среди развороченной земли, полузасыпанные и придавленные, неподвижно застыли девятнадцать погибших воинов — те, кто гранатами и бутылками с горючей смесью преградили путь танковой колонне. У каждого в руках была зажата винтовка.

Проезжая мимо, немецкие танкисты открывали люки и с удивлением разглядывали устремленные вперед фигуры и нацеленные в танки винтовки с узкими четырехгранными штыками. Эти люди внушали им суеверный страх. Казалось, сейчас они вскочат и бросятся в бой. Одного из бойцов смерть, видимо, застала в тот момент, когда он пытался подняться в атаку. Правая рука его с винтовкой наперевес была поднята над бруствером, асам он, прижатый сзади рухнувшей стеной окопа, застыл в стремительном прыжке и был похож на высеченную из камня скульптуру.

Фашистское командование под страхом смерти запретило местным жителям подходить к этому месту. Только мальчишки пробирались тайком «поглядеть на поле боя», да один раз какой-то недалекий ефрейтор провел мимо троих пленных, дабы показать, что ждет тех, кто не хочет сдаваться, не подозревая, как этим он укрепляет в них твердость духа.

Целый месяц покоились девятнадцать героев в своей открытой братской могиле. Потом их занесло снегом, и только весной сорок второго года состоялись похороны. Когда пришла похоронная команда, все девятнадцать лежали и сидели в прежних позах, все девятнадцать по-прежнему держали в руках винтовки, в которых не осталось ни одного патрона. Никто не сделал ни шагу назад, никто не подставил спину.

Много лет спустя, изучая документы и рассказы очевидцев, Артамон Ильич удивлялся, что этот редкостный эпизод не был нигде описан, и знали о нем лишь жители окрестных деревень. Но чем больше накапливалось у него материалов, тем меньше места оставалось удивлению; перед ним развертывалась картина такого массового героизма, среди которого смерть этих девятнадцати воспринималась как обычное исполнение воинского долга.

Впрочем, некоторое время об этом вспоминали немецкие офицеры, поселившиеся в большом двухэтажном здании школы. Это было единственное в поселке неповрежденное строение с прочными кирпичными стенами, способными выдерживать удары снарядов. В нем разместилось более ста человек.

Денщики собирали уцелевшие учебники, ломали парты и с утра до вечера топили печи. Лучшие комнаты на втором этаже заняли танкисты. Вечерами, сменив комбинезоны на элегантные мундиры, они спускались вниз, в столовую, где пили красное вино и слушали пластинки с военными маршами, «которые любил фюрер». Снаружи здание круглосуточно охраняли часовые, на углу была оборудована огневая точка с ручным пулеметом МГ-34.

А вскоре случилось событие, которому в то время невозможно было найти объяснение, а Артамон Ильич, тогда молодой командир взвода особого назначения, даже под страхом смерти не смел раскрывать тайны своего небольшого подразделения. Об этом событии написал в Германию оставшийся в живых офицер. Письмо это, в числе других, выборочно было задержано военной цензурой непрочитанным и, после уничтожения адреса на конверте, направлено в психологический центр для изучения настроения войск на Московском фронте.

— Хочешь прочитать это письмо?

Не дожидаясь ответа, Артамон Ильич извлек из своего толстого блокнота аккуратный Листок с машинописным текстом. Непряхин нерешительно взял его и начал читать. Читал он медленно, как человек, которому редко приходится этим делом заниматься, судорожно шевеля губами, как будто обжигался каждым словом.

«…Весь этот день меня мучили предчувствия. Такое происходит со мною все чаще. Скорее всего, потому, что в этой огромной стране, среди лесов и болот, все мы чувствуем себя как-то неуверенно. Никто не знает, что с ним будет завтра. Говорят, что даже столицу русских со всех сторон окружают леса, которые кишат казаками и партизанами.

Вечером я решил пойти в буфет, чтобы выпить положенную мне чашку кофе. Там, как обычно, шел спор о том, кто чем будет заниматься в России после победы.

— Если не воскреснут Иваны, — сказал техник Гекманн.

Он уже выпил полбутылки вина и сидел в расстегнутом мундире. Этот Гекманн имел отвратительную привычку портить настроение товарищам. У него всегда в запасе острые словечки и двусмыслицы, и говорит он загадочно, что порой не сразу поймешь, что он имеет в виду. На этот раз я догадался, что он намекает на тех русских, которые сожгли несколько наших танков и на полдня задержали продвижение. Они все погибли («Не все, — подумал в этом месте Непряхин. — Я-то вот остался»), и их запретили трогать. Похоронная команда увезла только своих.

После слов Гекманна я решил подождать с кофе и выбрался на улицу. Я специально прошел мимо того места, где, по утверждению наших остряков, «шло вознесение на небо». Русские лежали все в тех же позах, и их штыки смотрели прямо на меня. Мне стало не по себе. Я быстро пошел назад, но страх не покидал меня; через несколько шагов я невольно оглянулся и сразу почувствовал, как у меня под ногами закачалась земля, а в следующее мгновение раздался страшный грохот и гигантский столб огня и дыма поднялся на том месте, где стоял дом, в котором мы жили. Пламя почему-то очень долго держалось в воздухе, и я видел, как багровые блики мечутся по лицам мертвецов и их оружию. Во всех домах той улицы, в конце которой я стоял, вылетели стекла. Я бежал по этим хрустевшим осколкам, и сверху на меня сыпались мелкие камни и какой-то мусор…»

5

— Неужели